Желание, насилие, наркотики и самоубийство - лекция А.Г. Данилина (10)

Лекция №10

«Весной 1999-го года Мясник еще издалека заприметил одинокую фигурку девушки на автобусной остановке… Яна улыбнулась и посмотрела в карие глаза новому знакомому… Когда пришла к нему домой, то увидела, что там, кроме него, еще трое мужчин. Они выпили, а потом изнасиловали Яну по очереди. Когда все закончилось, девушка пригрозила, что пойдет в милицию, и предложила расстаться по-хорошему. Мясник ухмыльнулся и ударил девушку по голове металлическим прутом. Потом ее расчленили. Зажарили груди девушки и съели… …Когда дверь приоткрылась, ворвались с боем. Первое, что бросилось в глаза, – это детские ранцы и дамские сумочки, а на полу кровавые пятна. Ванная впечатлила еще больше: железные крюки, ножовки пилы, доски для разделывания тел убитых… страшно представить, сколько народу прошло через эту мясорубку».

Это цитата из статьи Е. Карачевой («Аргументы и факты» № 5 за 2003 г.) о сексуальном маньяке, почти 16 лет державшем в страхе население Перми. Не правда ли, страшный образ удовлетворенного влечения к вечности? «Вы перегнули палку! – скажет мне читатель. – Это же явная психиатрическая патология, болезнь…» Но не используем ли мы в данном случае слово “болезнь” как простейший для нас самих способ сбежать от ответственности за события, происходящие в современной нам культуре? В цитируемой статье есть нечто гораздо более страшное для нас, чем описание преступлений самого Мясника:

«…В данном случае суд вынес Мяснику слишком мягкое наказание, присудив ему всего 21 год лишения свободы в колонии особого режима. Выходя из зала суда, Мясник пригрозил оперативникам, что, как только освободится, убьет их и съест с потрохами. Подельников Мясника отпустили на свободу, все они прошли по убийствам лишь как свидетели». Тем самым закон – высшее проявление коллективного сознания, – объявил поведение подельников маньяка (тех самых, которые «съели груди») … нормой.

В различные рейтинги самых удачных и популярных рекламных видеороликов на протяжении почти двух десятилетий с завидным постоянством входит реклама компьютеров фирмы «APPLE», созданная Ридли Скоттом и впервые показанная в 1984 году во время телевизионной трансляции финального матча сезона по американскому футболу. Рекламный ролик использует образы, навеянные легендарным апокалиптическим романом «1984» Джорджа Оруэла. По черно-белому экрану строем проходят бритоголовые люди в серых рубищах. Они собираются в зале перед огромным экраном, на котором они слушают очередную речь «большого брата». В это время в зал врывается молодая спортсменка, преследуемая охраной. Ее образ – единственный цветной образ ролика. Спортсменка раскручивает над головой и кидает в экран молот, после чего образ «большого брата» рассыпается на осколки и исчезает. Сидящих в зале людей заливает яркий свет, а на экране появляется логотип фирмы "APPLE"...

Реклама имела оглушительный успех несмотря на то, что в ней нет изображения самого компьютера, использовано только название. Ролик представляет из себя абсолютно законченную сотериологическую притчу – теорию спасения от серости и безликости привычной реальности. Какое отношение имеет реклама компьютеров к серийному убийце? Спортсменка на экране бросает реальности «серых людей» экзистенциальный или «революционный» вызов – скучная реальность должна быть разрушена. Как мы говорили, в европейской культуре ее вызов соответствует извечной потребности европейского человека в «renovation» – в обновлении. Бешеная популярность рекламного ролика отражает не спрос на компьютер, а «силу» – напряженность внутри социума именно этой потребности.

Удовлетворение потребности, т.е. путь к обновлению, лежит через насилие. Скучно или привычно все, что можно обменять на деньги. Все эти предметы и люди, превратившиеся в предметы, лежат в зоне исполнимых желаний. Они и создают мир, из которого хочется выбраться. Они не позволяют испытать чувство изменения. Они перестали соблазнять. Соблазняет то, что не продается, то, что лежит в зоне запретного, за пределами скучного мира, а там осталась только смерть.

Русской культуре этот соблазн знаком как никакой другой. Один из главных героев русской литературы – Родион Раскольников, пытаясь выразить убогость и бессмысленность собственного существования, произносит знаменитую фразу: «Эх, вошь я эстетическая». Именно из этого отражающего скуку ощущения, так хорошо знакомого и сегодня нашей интеллигенции, через несколько страниц романа рождается другая знаменитая фраза: «Кто я, тварь дрожащая или право имею?»

Именно эта мысль как бы разрешает Раскольникову размозжить обухом топора голову старухи-процентщицы. Именно размозжить… в момент удара лезвие топора смотрело Родиону в лицо, как будто угрожая смертью ему самому…

Прорыв, изменение современный человек не пытается произвести в себе самом. Для этого необходимо возложить на себя ответственность за события, происходящие во вселенной (то есть опять-таки надо почувствовать себя внутри «традиционного», «цельного» или «священного» времени и пространства). Поэтому свой собственный «прорыв к вечности» современный человек (а Раскольников в нашем понимании человек, вне всякого сомнения, современный, то есть утративший цельную – «голографическую» картину мира) производит при посредстве других, окружающих его «внешних» людей. Ведь это они сделали его существование серым. Это они не смогли, как говорил пациент Ф., «оценить его по заслугам». Он сам ни в чем не повинен… И это чувство дало ему право убивать. Убивать того, который не нравится. Обратите внимание: подобный способ прорыва к вечности всегда обозначает, что агрессор считает свой собственный мир плохим, «неполноценным». Слова «он мне не нравится» чаще всего обозначают «я не нравлюсь сам себе».

Достоевский описывает универсальный механизм – парадигму, лежащую в основе любой агрессии и любой зависимости: нарциссически влюбленный в собственные желания Раскольников ищет виновника (причину) собственной ущербности не в себе, и с помощью чужой (не своей!) смерти пытается прикоснуться к вечности. Он… завидует. В деньгах старухи-процентщицы ему мерещится большая полнота бытия в сравнении с той, какая есть у него. Спортсменка в пространстве рекламного ролика чувствует свое право разрушать мир «серых людей». Джеймс Бонд становится «вечным персонажем» американского кино, поскольку у него есть «лицензия» (право) на убийство. Средний американец ощущает свое право разрушить мир Ирака – «обители инфернального зла». Может быть, они чувствуют… зависть к миру Ислама? Например, Рене Генон, уехавший из Франции и закончивший свой земной путь в Саудовской Аравии, почувствовал большую полноту бытия именно в исламе и принял эту религию. Любой герой американского боевика добивается своей вечности (она же «значимость для зрителя») с помощью убийства и разрушения, независимо от того, кто он: гангстер, полицейский или жулик. Вы будете спорить с этим тезисом?

Но ведь само запечатление человеческого поступка на кинопленке – это уже прикосновение к вечности. Джеймс Бонд на экране не стареет; меняются, правда, его лица и внешний облик, но это еще больше подчеркивает вечность и неизменность его «экзистенциальной сущности». Страшно, не правда ли? Наемный убийца, пусть даже на службе у королевы, – один из наиболее постоянных («вечных») символов культуры. Отсюда и огромная популярность не только актерской профессии, но и бесконечных телевизионных «кастингов» – это чуть ли не единственный способ «увековечитья» – остаться живым.

Мы уже много говорили о профессии актера. Но мы не говорили о театре. Ведь театр – это главный храм современной культуры, культуры времен «гибели Богов». Зачем мы приходим в театр? Чтобы ощутить себя внутри сильного пространства. Это пространство сильно тем, что в нем с нами ничего не происходит. Зритель не несет ответственность за происходящее на сцене. Он не участник драмы. Он ее потребитель. Мы приходим в театр, чтобы купить себе новые чувства и ощущения, то есть с той же целью, с какой наркоман приходит в притон. Но, покупая билет, мы покупаем не только чувства, мы покупаем священное пространство и священное время. Ведь время представления имеет свойство вечности. Действие течет в своих временных координатах (как наркотик, ускоряя или замедляя ход реального времени), но имеет свойство бесконечности. Ведь пьеса будет многократно повторяться, и мы снова можем, купив билет, погрузиться в эту бесконечность. Мне кажется, что именно эти свойства эксплуатируют многие современные шоу, например, шоу Вячеслава Полунина или мюзиклы. Мюзикл – это музыкальный транс, ускоренное погружение в иную реальность со всегда счастливым концом. Вне всякого сомнения, мы знаем и людей, «зависимых» только от театра, «больных театралов» или «театроманов»… Но сейчас я говорю не об этом.

Мне кажется, что группа чеченских фанатиков отнюдь не случайно выбрала концертный зал на Дубровке, приспособленный для постоянного исполнения мюзикла «Норд-ост», местом проведения своего террористического акта. Это был удар традиционного ваххабитского мышления по главному Храму – носителю священного пространства и времени другой цивилизации. Именно здесь, в театре, человек западного мира чувствует наибольшую полноту своего бытия. Террористы завидовали этому. Ведь подобную полноту в ваххабизме они испытать не могли. Не было ли во всем этом тайного умысла разрушить цивилизацию, показав ее бессилие внутри ее собственного храма? А этот Храм, действительно, главный. Разве можно сравнить число людей, регулярно посещающих церковь, с числом людей, регулярно посещающих театр? Может быть, поэтому нам до сих пор так страшно? Кошмар случился в единственном Храме, который смогла воздвигнуть культура желания. Факт существования театра на месте Храма приводит к еще одному очень страшному выводу, который первым, по-моему, сформулировал испанский философ Бенно Хюбнер: Этика в структуре «вируса современности» подменена эстетикой: «Сегодня этический дефицит компенсируется преимущественно эстетически: если истины уже не очаровывают, истиной становится очарование». Очарование театром. Зачарованность наркотиками. Скучно! Как выбиться мне, «воши эстетической», из круга очаровывающих желаний?

Животное проявляет агрессию, когда испытывает голод или когда внешние обстоятельства приводят к сбоям инстинктивного поведения. Современный человек проявляет агрессию тогда, когда все его желания удовлетворены, и ничто, кроме смерти, ему неинтересно, или тогда, когда одно из его желаний не удовлетворяется, что в сущности своей одно и то же. Подростки, расстреливающие в школах своих одноклассников, – кто они? Они маньяки – психически больные люди или нормальные дети, сформированные нашей культурой? Американские психологи сегодня склоняются ко второму мнению. Большинство подобных подростков проводило дни и ночи в виртуальной реальности, играя в компьютерные игры. Агрессивное поведение подростков объясняется тем, что они не в состоянии отличить реальность от компьютерной игры. Если в игре они имеют право убивать, то почему они лишены этого права в реальности? В целом я согласен с этим мнением, но считаю, что проблема лежит еще глубже.

Дело в том, что подросток – это первый возраст потребности в самоактуализации, в достижении собственной значимости, которая буквально и обозначает потребность в вечности, нетленности собственной личности. Вся массовая культура (кино, музыка, компьютерные игры и т.д.) подсказывает, что простейший способ добиться такой значимости – это убийство. «Влечение к смерти, – писал Фрейд, – отвлекается от самого субъекта, нагруженного нарциссическим либидо (самовлюбленного, погруженного в свои хотения – А.Д.), и посредством мышечной системы обращается на внешний мир; отныне оно… проявляется – вероятно, лишь отчасти – как влечение к разрушению, направленное на внешний мир и другие живые существа». Если принять тезис Хюбнера, то окажется, что сегодня никакое долженствование не предшествует хотению. Истиной является то, чего я хочу, то, что меня «очаровывает». Никакое должное (этика) больше не является критерием поведения. Главный критерий – это понять, эстетично ли убийство, совершаемое на экране или в жизни (очень не хочется в качестве синонима использовать слово «красота»).

Впервые в жизни я был потрясен этим, когда мне пришлось обсуждать со студентами ВГИКа «культовую» ленту (обратите внимание, именно «культовую», то есть определяющую, создающую какие-то аспекты культуры) Квентина Тарантино «Криминальное чтиво». Молодые люди взахлеб восторгались фильмом, монтажными эффектами, рваным (типично наркотическим) внутренним временем… Никто из большой группы студентов – будущих режиссеров – не обратил ни малейшего внимания на сюжет, то есть на то, что весь фильм посвящен бессмысленному насилию – насилию, крови и наркотикам – ради самих насилия и крови, ради их эстетизма. Будущие создатели кино воспринимали сюжет как нечто абсолютно естественное (нормальное) и поэтому обсуждению не подлежащее… Можем же мы оправдать евших женское тело подельников Мясника: они просто хотели кушать… это же нормальное человеческое желание. Да и вообще, это вполне эстетская история в духе современного кинематографа.

Естественность подобной эстетики для подрастающего поколения обозначает лишь то, что насилие стало принудительной эстетической нормой. Обилие насилия на экране заставило киноведов сформулировать соответствующие насилию «каноны очарования» – эстетику насилия. В 1980-х годах в нашем студенческом и полуподпольном кино получило распространение своеобразная «танатофилия» – съемка авторских короткометражек, главными действующими лицами которых были… трупы. Кроме эпатажа и того факта, что существование такого рода кино является наглядным подтверждением соблазненности культуры смертью, образы трупов, скорее всего, были попыткой авторов передать зрителю то, как они чувствовали себя внутри нарождающейся современности (эстетической нормы постмодернизма). Вряд ли кто-то из кинематографистов, участвовавших в упомянутой беседе, сможет повторить слова Луиса Бунюэля: «Я всегда работал в согласии со своей совестью. Ни один из моих фильмов не содержит ни одной мельчайшей детали, противоречащей моим нравственным убеждениям». Для нас не так важно, какие именно убеждения были у великого режиссера. Важно понять, во что превращается человек, если место нравственных убеждений занимает эстетическое «чутье». Не становится ли он… трупом? В компьютерной игре и на экране вся массовая культура живет осуществлением своих желаний. Если ты хочешь убивать, то убей. Кто ты, в конце концов: «тварь дрожащая или право имеешь?» Дело не в болезненной «зависимости от компьютера», дело в том, что во всей современной нам культуре насилие над внешним миром или человеком явно или неявно демонстрируется как ПОСТУПОК – единственный шанс «прорваться в вечность» через серость будней, что и демонстрирует, в том числе, рекламный ролик фирмы «APPLE».

Единственное условие, которое при этом надо соблюдать: насилие должно быть… красивым (ему же в вечности оставаться), другого критерия просто-напросто не существует. Этика или нравственность - слова несовременные и пользоваться ими немодно. Алкоголик или наркоман всегда разрешает себе принять очередную дозу психоактивного вещества – это абсолютно сознательный акт, традиционная наркология называет его «борьбой мотивов». Самое потрясающее, что любой алкоголик перед тем, как выпить, произносит сам себе все те же раскольниковские слова: «Кто я – тварь дрожащая или право имею?» «Все пьют, а я что, права не имею? Да пошли они все, что я, позволить себе одну рюмочку не могу, что ли?» Если Вы задумаетесь, то увидите, что эти слова являются синонимом необузданного «Я хочу» («право имею»). Это лишь другое выражение победы хотения над долженствованием, на этот раз – по отношению к самому себе. По сути, алкоголик и маньяк и пытаются совершить один и тот же священный акт – прорыв к вечности. Один – с помощью водки, а другой – с помощью смерти, смерти другого человека.

Друг Достоевского, В.С.Соловьев, подводя философский итог преступлению Раскольникова, писал, что человек, который на своей собственной злобе основывает свое право переделывать мир по-своему, по существу своему всегда и является убийцей. И, наоборот, в каждом убийце и Достоевский, и Соловьев видят гордыню – претензию человека на переделку мира (пусть даже и своего крошечного персонального мирка). Знаменитую «наполеоновскую» теорию создает Раскольников, чтобы оправдать свое преступление, но и каждый маньяк – серийный убийца создает свою и почти всегда религиозную теорию, оправдывающую его преступления. С помощью такой теории он объясняет всем, что смог прикоснуться к вечности. В книге «LSD…» я уже упоминал религию «тагов», которые совершали ритуальные убийства во имя богини Кали. Они верили, что с помощью убийств они смогут очистить мир от скверны, и тогда Кали сможет создать новый мир и нового человека в нем. Переделка мира, в том числе и серийным маньяком, - это всегда попытка прорыва к вечности, «инобытию» через «очищение» этого мира. Очищение не от себя самого, но от других, от тех, которые «не нравятся». Но как же быть с аналогичной «борьбой мотивов» алкоголика или наркомана?

Получается, что в их поступках – насилии над собой – кроется тот же соблазн, что и в любом самоубийстве: «Самоубийство – насилие над собою, – писал В.С. Соловьев, – есть уже вещь более высокая и более свободная, чем насилие над другими… и, произнося себе смертный приговор, он не только страдает как подсудимый, но и действует властно как верховный судья». Но и в этом взгляде Соловьева есть внутреннее противоречие, поскольку самоубийство есть акт, вне всякого сомнения, исходящий из сознания собственного бессилия. Между тем, самоубийство само по себе «есть некоторый акт силы и свободы…это поступок». «Почему же этою силою и свободою не воспользоваться для жизни?» – задает вопрос Соловьев, и сам же отвечает на него: «Самоубийца не только сознает человеческую несостоятельность в себе, но и возводит ее во всемирный закон, – это уже безумие. Он не только чувствует зло, но и верит в зло. Сознавая свой недуг, он не верит в исцеление, и потому приобретенную тем сознанием силу и свободу может употребить только на самоуничтожение. К самоубийству приходит всякий, кто сознает всечеловеческое зло, но не верит в сверхчеловеческое добро. Только этою верой человек мысли и совести спасается от самоубийства».

Применение всех этих рассуждений по отношению к «поступкам» алкоголиков и наркоманов кажется делом абсолютно пародийным. Да только пародия эта принесла уже больше бед, чем все самоубийцы, вместе взятые, за все времена человеческой истории. Соловьев и Достоевский писали свои строки задолго до того, как цивилизация завершила переделку людей в «машины желания». «Раскольниковы» и «бомбисты» воспринимались тогда как исключение, как патологический феномен. Той цивилизации никогда не пришло бы в голову снять фильм (или поставить спектакль и возить его по деревням в принудительном порядке) о наемном убийце на службе у одного из монархов как о «герое своего времени». Не у всякой «машины желания» этика полностью заменена эстетикой. Если общество утратило свою нравственную традицию, то ее остатки пытается хранить семья. Далеко не каждый из наших детей распался на «машины желания» настолько, что способен перепутать реальность мира с реальностью экрана и совершить убийство. Но если вы вчитаетесь во фразу Соловьева «К самоубийству приходит всякий, кто сознает всечеловеческое зло, но не верит в сверхчеловеческое добро», то сможете увидеть в ней точную характеристику состояния души наших с вами детей – современных подростков. Да и не только их, но и нас самих в юности:

«И ни церковь, ни кабак,
Ничего не свято!
Нет, ребята, все не так,
Все не так, ребята!»

Разве не от этого чувства мы лечились водочкой на кухне? (Эх, вошь я эстетическая). Разве не погубило многих наших сверстников неверие в то, что, если силу поступка потратить по-другому, то с помощью Бога можно многое в этом мире изменить в пользу добра? Разве, поднимая очередной граненый стакан, мы не говорили сами себе: «Все равно ничего изменить нельзя…Ну, будем здоровы!?» Мы «не верили в исцеление». Наши дети тоже в него не верят. Каждый из нас полностью зависим от своей современности, в этом и заключено наше «безумие».

Вот и получается, что опьянение – не пародия, а самое настоящее самоубийство. Точнее говоря, это прямая подмена «поступка», ведущего к собственной смерти или гибели другого человека. Только «поступок» этот и мы, и наши дети совершаем, как и положено самовлюбленным «машинам желания», неторопливо и с удовольствием… особенно первое время, до тех пор, пока «доля смерти» в психодинамике пьяного транса не начинает превышать пресловутую «долю облегчения жизни» – «долю кайфа»… пока легкое опьянение не становится «тяжелым».

Но и в самой «доле облегчения жизни» (в том, что мы привычно называем и считаем «эйфорией») есть нечто глубоко роднящее это состояние не только с вечностью, но и с насилием. Ведь, как мы знаем, большинство насильственных преступлений, включая и самоубийства, совершается именно в состоянии опьянения. «…Ну, выпил для храбрости», – говорит подобный насильник, как бы оправдывая себя, перенося ответственность с самого себя на химическое вещество как на «беса», управлявшего его сознанием. Любое опьяняющее вещество облегчает агрессивный «поступок». Опьянение – это всегда снижение рефлексии – способности человека чувствовать себя и другого. Любое опьянение снижает сомнения личности в своем «праве» делать то, что ей хочется. Ответственность проявляет себя в сомнениях. Любое опьянение – это лекарство от невидимого внутреннего контролера, которого мы называем совестью. Однако совесть – это и есть сам человек. В этом и заключен великий философский парадокс: совесть демонстрирует способность материи к познанию и оценке самой себя. Когда сомнения (они же ответственность или совесть) отступают, человек чувствует себя «право имеющим». В любом состоянии опьянения (эйфории) человек чувствует себя способным совершить поступок. А так как это чувство навязано ему химическим веществом, ни с какой способностью к реальному действию это не связано. В опьянении ощущение способности к поступку способно подменить и подменяет сам поступок.

Человек способен проявить себя, сказать про себя, придать своему бытию значимость (а стало быть, прикоснуться к ощущению вечности) только с помощью действия или поступка, замеченного другими людьми. Любая другая значимость является лишь иллюзией – любовным рассматриванием нарциссом своего собственного отражения в зеркале. Лев Толстой отнюдь не случайно назвал свою знаменитую повесть «Живой труп». Ее главный герой Федор Протасов напоминает нашего пациента Ф.: как только в его жизни появляется какая-нибудь ответственность, связанная с необходимостью совершать поступки, он заболевает, у него появляются «головная боль и разбитость», после чего он немедленно начинает пить (у Толстого он еще и едет к цыганам; цыганский хор – еще один старинный русский способ усугубить иллюзию собственной значимости). Ведь цыгане «служат» абсолютно бессмысленному Протасову, окружая его купленной за деньги временной значимостью. Так же поступают и многие герои Достоевского, первым из которых был Макар Девушкин из «Бедных людей», который непрерывно «пьет и мечтает». Обратите внимание: для того, чтобы мечтать о собственном величии (значимости), он должен постоянно пить.

Способность к реальному поступку, деятельности, созиданию – качество, без которого немыслимо мужское начало человеческой психики. Мужчина, который не способен на поступок, не может ощущать себя мужчиной. И более того, его не будут чувствовать мужчиной и окружающие его женщины. Поэтому и сегодня проблемы с алкоголем являются проблемами, главным образом, мужской части населения. Мужчина должен ощущать значимость своей социальной роли – роли преобразователя и организатора реальности. Именно в этой плоскости лежат его амбиции – тщательно скрываемые претензии на собственную значимость (вечность) для внешнего мира.

Вот, например, пациент А. Еще в советское время, в начале 60-х годов, он работал врачом-хирургом. Однако зарплата советского врача никак не соответствовала его амбициям. И он переквалифицировался… в официанты. Вне всякого сомнения, при этом он резко выиграл в деньгах, но проиграл в амбициях – в психологической претензии на собственную значимость. Ведь врач – это человек, оказывающий влияние на жизнь и судьбу своих пациентов, влиятельная фигура, а официант, для того, чтобы зарабатывать дополнительные деньги, должен прислуживать, то есть создавать ощущение внутренней значимости не себе самому, а клиенту, играть роль цыган в «Живом трупе». Перестав работать врачом, А. потерял ощущение собственной значимости и начал постоянно пить. Пользуясь своим медицинским образованием, он, почти как Раскольников, разработал для собственного оправдания достаточно сложную «наполеоновскую» теорию о необходимости непрерывного пьянства для человеческого организма.

«Неверие в сверхчеловеческое добро» не способно, само по себе, объяснить, почему же все-таки человек уничтожает себя, даже не попытавшись изменить окружающий мир. Здесь важно еще и «направление» этого неверия. Оно всегда направлено не на мир, а на самого себя. Под маской опьянения и самоубийства скрывается тайное желание сделать так, чтобы мир ради пьяного или самоубийцы изменился сам. Может быть, мы невнимательно слушаем самоубийц? Мне на всю жизнь запомнился разговор с пациентом О., который, узнав об измене жены, решил покончить с собой. Он выбросился с балкона одиннадцатого этажа на асфальт, но остался жив, запутавшись в ветвях растущего во дворе дерева и свалившись с него в сугроб. Рассказывая о проносившихся во время полета в его воображении сценах из прожитой жизни, он добавил к ним потрясающую фразу: «Я ни на секунду не верил, что умру. Казалось, мука полета кончится, и я окажусь в жизни, в которой никогда не будет боли измены…» Современная психиатрия считает эту мысль пациента защитной реакцией психики. Но доказать это тезис так же невозможно, как и опровергнуть. Во всяком случае, после истории с прыжком мне приходилось беседовать, по крайней мере, с несколькими десятками людей, выживших после суицидальных попыток. Почти никто из них, во всяком случае, ретроспективно, не верил в собственную смерть как окончательное прекращение существования. Все «шагали со своих балконов», как Иван из сказки Ершова «Конек-Горбунок» шагал в котел с кипящим молоком в надежде преобразиться - прикоснуться к иному, вечному бытию, а не умереть.

В Индии любой человек, вступающий в период жизни, связанный с религиозным служением, то есть отречением от самого себя и своей предыдущей жизни, проходит через «самоубийство». Он добровольно проходит ритуал смерти и погребения, который отрешает его от семьи. Уход человека из мира в православный монастырь точно так же, особенно в древних монастырских уставах, сопровождается обрядом смерти и нового рождения. Монаху даже присваивается новое имя. Только таким путем он может прикоснуться к вечности – миру абсолютного добра. Самоубийца и наркоман не верят в существование добра в этом мире, но совершают тот же древний религиозный обряд – своего рода «языческую литанию». Самоубийство и наркотик – это направленная в другую, по сравнению с агрессией, сторону попытка взломать замки, ведущие в мир иной, мир, где царит то самое сверхчеловеческое добро. Однако путь взлома, путь насильственного проникновения к вечному добру – это способ шантажа господа Бога. Самоубийца, как все тот же Иов, как бы говорит: «Если ты такой добрый, то ты обязан меня спасти – взять в свое царство». Самоубийца, в свою очередь, ощущает свой поступок как миг опьянения свободой. Он хочет использовать Бога… как наркотик. Как некую силу, которая обязана спасти его вместо него самого. И здесь мы с Вами можем еще раз почувствовать великий парадокс: Человек, ставший «машиной желания», соблазняется смертью вместо любви. Танатос служит подменой Эроса.

Любовь, понятая сколь угодно широко, и есть истинный путь продления собственного бытия в вечность, хотя бы посредством рождения своих собственных детей. Роды и принятие на себя ответственности за родившееся беспомощное существо и есть один из возможных истинных поступков – прорывов к вечности. Как заметил в начале ХХ века великий английский мистик Эдуард Карпентер, «смерть – это невероятно древняя форма любви». Одноклеточная амеба для продолжения своего рода – размножения просто делится на две части. Не существует никакой возможности отличить материнскую клетку от дочерней. Что чувствует амеба в момент деления? Ужас умирания или страстное удовольствие оргазма? Оргазм – это удовольствие для двоих, для себя и для другого (во всяком случае, так предполагалось природой до наступления эпохи желаний). Амеба не знает этого Другого. Она всегда одна и та же: все, что происходит, происходит с ней самой. Поэтому ее любовь неотличима от ее смерти. Ну, а мы с вами – современные люди способны отличить свое желание любви (вечности) от своего желания смерти?

Мне кажется, что, когда Соловьев писал: «Самоубийство – насилие над собою, есть уже вещь более высокая и более свободная, чем насилие над другими…» – он не понял самой сути самоубийства. Это не «вещь более высокая» – это «вещь» точно такая же. Насилие, самоубийство и опьянение – это «магические» поступки, которые человек совершает только в одном – «нарциссическом» - направлении, ради себя самого, любимого. Ради личного спасения, а не ради спасения ближнего своего. Здесь прячется суть тупика любого необузданного хотения. Когда я хочу – я хочу только для себя. Только для себя – для себя одного – хочет своей вечности и коллекционер, и наркоман, и самоубийца. Это и есть то, что традиция наших предков всегда считала духовной смертью. На самом деле этот ответ, эту самую суть почти всегда знают и наши пациенты. Например, Н., с истории которого мы начали этот цикл лекций, рассказывал мне следующее: «Когда-то я жил для других: для моей бывшей жены, детей и друзей, которых у меня было полным-полно. Но то, что я делал для них, они не ценили. Наверное, от обиды на всех этих людей я стал заниматься бизнесом. Но в бизнесе, вы сами знаете, никаких друзей не бывает. Каждый сам по себе… Человек человеку – волк».

Помните, пациент Ф. (ипохондрик), тоже ведь ушел в собственные болячки, когда его «не оценили по заслугам» любимые им люди. По той же самой причине совершил свой прыжок с балкона пациент О. Пациент А. – хирург, ставший официантом, наверное, не смог стать хорошим врачом, ведь врач – это работа для других. Если ты работаешь для других, а не для себя, тогда люди становятся тебе благодарны, и только вместе с благодарностью, как это ни печально признавать, в этой профессии приходят и деньги. «Хотение» как единственный смысл жизни современного человека первым до конца последовательно сформулировал Фридрих Ницше. И он же впервые понял это ничем не ограниченное желание как желание смерти: «Скорее желает она (воля - А.Д.) желать Ничто – чем ничего не желать». Вот мы и желаем наркотиков. Метафизическая тоска человека по трансцендированию своего собственного «Я», потребности «Я» прикоснуться к вечности может происходить только по направлению к Богу (самой вечности) или в сторону Другого – в сторону любви.

Но если «Я» ради своих желаний отрицает существование объективной метафизической вечности (Бога), а вместе с ней отрицает и ценность Другого, у этого «Я» может быть один путь расширения – оно может трансцендировать только в самого себя – по направлению к «сверхчеловеку». Такого рода хотение уже не способно прикрепиться к реальности. Это воля ради воли, хотение ради хотения: «…Воля, – писал Ницше, – это возмещение недостатка «Веры», то есть представлений о существовании божественной воли». Ницше, не осознавая этого, говорит о своем понятии «воли» – необузданного хотения – как о подмене веры, как о симулякре. Он говорит о «воле» (желании) как главном «наркотике» созданного им современного человека. Все тот же сарагосский профессор Хюбнер сравнивал подобный идеал с тем, что мы несколькими страницами выше назвали «ипохондрией здоровья»: «Что для одного значит его духовный идеал, его духовное сверх-Я, то для другого – его телесный идеал body, – идеал, в который он хочет превратить свое естественно данное, спящее тело, мучая его многолетними жестокими трудами до седьмого пота, чтобы, наконец, стать Другим, как тот, о котором он всегда мечтал. И с этой точки зрения, при всем уважении к творениям духа Ницше, в вопросе Сверхчеловека он есть не кто иной, как духовный body builder». «Body builder» – это человек, который «строит» свое могучее и прекрасное тело… ради самого тела и его красоты. Мне трудно даже назвать эти тела «красивыми», есть нечто отвратительное в их ницшеанской мускульной самодостаточности. Они кажутся мне частью принудительной эстетики насилия.

Для чего же еще могут быть нужны эти мышечные гомункулы? Своей популярностью этот факт продемонстрировал А. Шварценнегер, который из культуриста стал одной из главных звезд этой эстетики (звездой иллюзии). Неслучайно, видимо, в начальном периоде нашей демократии слова «культуризм», «качки» и «бандитизм» стали почти синонимами. Если эти тела не нужны для насилия, то они нужны для весьма своеобразного самолюбования – для чувства собственного превосходства в том же насилии. Эти тела нужны ради ощущения способности «качка» на поступок, и их существование подменяет поступок. Они нужны ровно для того же, для чего «нужно» алкогольное опьянение… они мертвы. Духовный body builder – это человек, упивающийся (т.е. пьяный в буквальном значении этого слова) своей волей, то есть очарованный своими желаниями. Если вы вдумаетесь, то поймете, что к этой категории можно отнести практически всех упоминавшихся нами пациентов. Включая сюда… и самого Ницше, размышления которого о сверхчеловеке закончились безумием.

Через психологический микроскоп Достоевского можно увидеть еще одну общность между маньяком, самоубийцей и наркоманом. Все трое во время беседы повторят еще одну фразу Раскольникова. Они скажут: «Это сделал не я!» «Я не мог всего этого натворить»; «На самом деле я оптимист и никогда не думал, что могу попытаться покончить с собой»; «Я не знаю, почему я последний раз укололся, как будто бес какой-то завелся во мне»; «Кто-то другой вел мою руку, когда я пырнул ее ножом». Человек готов признать наличие в своей душе некой посторонней силы, даже иной личности – раздвоиться – только бы снять с себя ответственность за свои поступки. Однако теперь мы с вами можем опознать этого «беса». Это всего-навсего желание (необузданное желание – ницшеанская “воля”) – система чуждых для нашей нормальной (традиционной) личности желаний, которую человек, протрезвев после алкоголя, насилия, самоубийства никак не хочет признавать своей. Точнее говоря, это «машина желания», работающая только в сломанном состоянии. Машина, которая не умеет опознавать свою истинную потребность, но претендует на роль отдельной личности. «Машина», которая пытается найти вечность только для себя.

Роберто Ассаджиоли, создавая свой «психосинтез», назвал подобных «бесов» «субличностями». Мне больше нравится термин «машина желания» Делеза и Гватари. Однако точнее всех, по-моему, были старообрядцы, которые точно называют мышление, основанное на желаниях: “Умственный волк”. Феномен двойничества «это сделал не я!», который пугает врачей, заставляя видеть психическую болезнь – шизофрению у наркоманов, самоубийц и насильников, меня, наоборот, радует. Он свидетельствует о том, что человек еще способен ощущать за очаровывающими «машинами желаний» свое собственное подлинное «Я». «Я», которое способно достигнуть своей вечности только через любовь. Любовь к Богу и Другому.

Сам период опьянения психоактивными веществами, с точки зрения медицины, несомненно является болезнью – психозом. Это показал, например, замечательный отечественный психиатр М.М.Ракитин. «Психоз» – это временная «смерть» сознания, это гибель произвольного, ответственного сознания человека. Внутри этого психоза человек перестает быть собой. Он пьет, чтобы заставить замолчать свое подлинное «Я» – свою совесть. Это «Я», имеющее сродство с абсолютным добром, кажется ему ненужным в мире современности. Однако опьянение – это особенная болезнь. Это состояние, которого человек достигает добровольно, то есть с помощью некоторого волевого усилия (желания). Опьянение-психоз рано или поздно заканчивается. Чем же болен человек в промежутке между периодами собственных опьянений? Мы утверждаем, что он болен «патологическим желанием (влечением)» к алкоголю или другим психоактивным веществам. Объявляя какое-либо человеческое желание болезнью, мы тем самым придаем этому желанию сверхценный смысл. Мы подтверждаем пациенту, что его желания должны быть исполнены:

Вася хочет водочки,
Петя хочет кокаина,
Миша хочет Лену.

Само слово «болезнь» подразумевает физическое или психическое состояние, которое от человека не зависит. За больным человеком должны ухаживать окружающие его люди. Любая болезнь до определенной степени лишает человека ответственности за его поступки, «оправдывает» его бездействие в личном или общественном плане. Когда мы объявляем желание принимать наркотики болезнью, мы, тем самым, подменяем желание долженствованием. Мы как бы утверждаем:

алкоголик должен пить,
наркоман должен колоться,
Миша должен «получить» Лену.

Или: алкоголик не может не пить, наркоман не может не колоться, а Миша не может жить без Лены (что он нам и объявляет). Ведь, если это болезнь, то без всего этого они могут умереть, что и демонстрирует врачам Миша (или самоубийца, или коллекционер, или любитель проституток) своей реакцией на уход Лены (каждый – своей «лены»).

Я считаю, что в этом суть любого «синдрома отмены». На самом деле его… не существует. Существует лишь страх смерти и связанное с ним страдание – «вегетативная буря» или «диэнцефальный синдром». Наша культура, мы с Вами, обязываем наших детей удовлетворять значимые желания. Ведь иначе, не дай Бог, они могут заболеть (умереть). Вот у меня на приеме сидит, допустим, Петя. Он пришел ко мне вместе со своей девушкой и хочет избавиться от своего пристрастия к кокаину. «Нюхал» он последний раз около месяца назад, выглядит абсолютно нормально, одет стильно, работает в престижной фирме. Между нами происходит диалог, который я привожу с некоторыми сокращениями:

«- От чего вы собираетесь лечиться, Петя?
-Ну, от кокаина.
-Петя, кокаин – не вирус, он самостоятельно в нос залететь не может.
-…Ну, нюхаю я.
-Так возьмите и не нюхайте.
-Так как же я могу не нюхать, если хочется мне.
-Вашу девушку как зовут?
-Ну, Алла.
-А я, вот, хочу Аллу. Это что, обозначает, что я должен выгнать Вас из кабинета, стукнуть Аллу чем-нибудь тяжелым по голове и изнасиловать?
-Но Вас же посадят.
-Во-первых, я двадцать лет в этой больнице работаю, может быть, коллеги помогут, а во-вторых, откуда ты знаешь, может быть, Алла и возражать не будет, (Алла заливается краской и слушает с интересом), а в третьих, тебя тоже могут посадить.
-Но у вас же желание естественное, Вы с ним можете бороться, а у меня – болезненное.
-Это еще неизвестно. Вы сколько времени кокаин нюхаете?
-Ну, год.
-А я уже скоро лет тридцать, как женщин хочу. Кроме того, Алла уж больно девушка красивая, настолько красивая, что мое желание грозит с минуты на минуту стать неестественным.
-Но, ведь, если я не нюхаю, у меня вялость, депрессия.
-Вы знаете, если я месяц сексом заниматься не буду, у меня тоже депрессия начинается и вялость, и бессонница.
-Вы, наверное, маньяк, доктор.
-Все может быть, но Вы-то разве маньяк? Разве Вы хватаете меня или Аллу за горло, требуете кокаину, грызете стены?
-Да вроде нет.
-Я тоже так думаю. Я любуюсь Аллой и у меня, мужчины, могут по отношению к ней возникать любые желания, которые я, врач, разумеется, реализовывать не буду. А Вы, в свою очередь, сидите передо мной абсолютно спокойный, говорите о кокаине тоже спокойно, из кабинета не убегаете. В чем же тогда заключается Ваша болезнь? Может быть, просто в том, что Вы не хотите справляться со своими желаниями?
-Но хочется-то очень сильно.
-Давайте не будем повторяться: мне тоже. То, чего нам хочется – это всего лишь воспоминания. Вы помните, что Вам с Вашей депрессией помогает справляться кокаин, а я помню, что мне с моей помогает справляться секс.
-Так что же, я могу не нюхать?!!!
-Конечно, можете. В Вас нет никакой «программы», которая обязывает Вас употреблять кокаин. Просто Вам некоторое время, причем короткое, будет без него хуже, чем когда Вы его нюхали. Однако человеку бывает плохо не только без кокаина. Ему, например, может быть еще хуже, чем Вам, когда ушла любимая девушка, умерли родители, да и не только в подобных ситуациях. Я, например, сейчас немного простужен и чувствую себя плохо. Мне совершенно не хочется Вас принимать. Но Вы же приехали. И я это делаю – это моя обязанность».

Я не привожу продолжения нашего разговора, представляющего собой вариант «психотерапевтической интервенции», поскольку сегодня мне нужно лишь, чтобы читатели сами почувствовали ту несоразмерную роль, которую сами слова «Я хочу» играют в нашей культуре. Вы все равно не поверите мне, но после одного только подобного простейшего разговора в моем кабинете прекратили употреблять наркотики, по крайней мере, десятки людей…

Наших детей делают психически больными сразу с двух сторон. С одной стороны, торговцы наркотиками предлагают им попробовать «ни с чем не сравнимое удовольствие», которое «словами описать нельзя». Тем самым, «барыги» уже как бы отделяют предлагаемое вещество от тех удовольствий, которые может предоставить подросткам окружающая реальность. Сама эта фраза делает наркотики «потусторонними», то есть имеющими отношение к вечности (смерти). С другой стороны, то же самое делает наша официальная антинаркотическая пропаганда, объявляя прием наркотиков «неизлечимой (смертельной) психической болезнью». Мы как бы бессознательно подтверждаем слова соблазнителей, выделяем наркотики из контекста нашей реальности, наделяя их другой, «потусторонней», «магической» способностью управлять человеческими душами. Здесь кроется основная погрешность науки, которая у нас в стране получила название «наркология». Мы все время пытаемся ввести употребление алкоголя или наркотиков в число естественных человеческих потребностей. Мы говорим «потребность в наркотике» или «патологическое влечение к алкоголю». На самом деле это – искусственно навязанные культурой желания, которые способны подменять или симулировать потребности и влечения. Медицина страдает общей погрешностью науки, выявленной Шестовым. Дробя цельность мира, наука занимается лишь определенным «дискурсом» – в данном случае исследованием человека как биологического объекта. Частичность такого восприятия и заставляет искать биологические или генетические корни происхождения проблемы, хотя, казалось бы, очевидно, что биологическая структура человека – норма его биологии на протяжении тысячелетий остается неизменной. А вот представление о психологической структуре человека – о норме его душевной жизни неоднократно менялись вместе с ходом истории. Мы с Вами переживаем очередной перелом представлений о психической норме. Вслед за постмодернистами медицина пытается считать «машину желания» нормальной.

Ведь даже для того, чтобы объявить потребность в наркотике «патологическим» влечением, необходимо сначала признать, что бывает «нормальный вариант» того же влечения (инстинктивной потребности). На самом деле проблемы «патологического влечения» не существует. Существует проблема того, что наши дети не в состоянии понять, зачем им нужно ограничивать, обуздывать свои желания, когда вся современная культура явно или неявно зовет их к чему-то прямо противоположному. Им, буквально по Ницше, все равно чего желать: «нечто или ничто», ведь главное для современности – это само желание. Язык современности лишил их иерархии значимости желаний. Они больше не знают, что человек может себе разрешить, а что – нет. Лишенные способности выразить то, чего они хотят на самом деле, искусственные «машины желания», претендуя на роль личности, требуют оправдания собственного существования. В атеистическом мире одним из самых надежных оправданий является бегство от ответственности с помощью медицины и самого понятия «болезнь». И мы с вами – педагоги, врачи, родители, окончательно запутавшись сами, вместо того, чтобы воспитывать детей, то есть объяснять им, в чем заключается разница между желаниями и болезнями, начинаем их лечить.

Что спрашивает традиционный врач-нарколог у своего пациента каждый день: во время обхода или на амбулаторном приеме? Он спрашивает: «Хочется ли вам сегодня выпить?» В результате этого вопроса пациент оказывается в трансе... Дело в том, что, приходя на прием к врачу или попадая в больницу, человек оказывается в непривычном для себя «чужом пространстве». Его внимание занято адаптацией к этому пространству. Более того, сам факт обращения пациента к врачу уже является для самого пациента формой символического отказа от приема наркотиков, пусть даже этот отказ является временным, то есть действует только на период нахождения человека в «священном пространстве медицины». Главное – он уже состоялся. В результате подобного вопроса врача пациент «судорожно» переключает внимание на себя самого, начинает лихорадочно перебирать свои желания … и с удивлением находит среди них желание выпить. Он находит желание само по себе, даже не пытаясь осознать, какой смысл оно имеет. Найдя в себе это желание, человек пугается. Ведь две минуты тому назад он никаких подобных желаний в себе не ощущал! Пациент еще больше утверждается в мысли, что оно существует само по себе, независимо от его личности, то есть является «психической болезнью». То, что сказано выше, очень легко понять на простейшем эксперименте. Когда вы будете подходить к метро, попробуйте остановиться у любых ларьков и задать себе вопрос: «Хочется ли Вам пива?» Я убежден, что, если вы будете делать эксперимент честно, то около 3-го или 4-го ларька практически каждый из вас отыщет внутри самого себя желание пива и купит его. Ведь там, в глубине наших душ, скрывается бесконечность. И в этой бесконечности есть все, включающее в себя и это конкретное желание.

Лечение «патологических влечений» в 99% наших медицинских учреждений будет сведено к выдаче молодому человеку психоактивных препаратов, которые выполнят функцию наркотика – приведут пусть даже и к менее приятному субъективно, но к опьянению! Это лекарственное опьянение, как и любое другое, подменит собой поступок – деятельность. А слово «болезнь», примененное по отношению к желанию, разрешит «Мишам» или «Петям» бездействовать. Но они ведь этого и хотят. Они хотят лишиться ответственности и способности принимать самостоятельные решения. Они хотят умереть для мира и уйти в свой «монастырь абсолютного добра», подменой которого для них и являются собственные «удовольствия». Однако подмену подобного монастыря им могут предоставить не только наркотики, но и психология, и медицина. Во время посещения знаменитой «Программы 12-ти шагов» общества «А.А.» («Анонимные алкоголики») пациент получит иллюзию свободы с помощью некой экуменической религиозной спекуляции (мы еще поговорим об этом в следующей лекции). Но рефреном на каждой встрече общества будет звучать одна и та же главная молитва: «Я болен и неизлечим», «Я – алкоголик (наркоман), и я не могу сам отвечать за свои поступки». Вместо того, чтобы учить человека независимости, терапевт будет пытаться сформировать у пациента тотальную зависимость от своего «общества».

Конечно, в этом стремлении он будет не одинок. На примере наших пациентов очень легко увидеть, что зависимость, вообще, является целью современности. Она пытается поставить личность в состояние тотальной зависимости, соблазняя ее... свободой (независимостью). Ведь именно за свободу ратуют политики, требующие легализации наркотиков, а соблазненные ими молодые люди, не имея в своем распоряжении даже языка, на котором можно думать, тупо повторяют их лозунги. Свобода, как и воля, только лишь средство для достижения личностью своей идентичности (вечности). Средство, а не цель. Свобода ради свободы – это «пустая»... «дурная бесконечность». Бесконечность, все смыслы которой для личности равны, следовательно, бессмысленны. Испытывая желание обрести «свободу», человек пытается сбежать от самого себя, от своей обусловленности внешним миром, от своей ответственности за него. Но это... бегство от самого себя. Не будучи в состоянии понять, куда и зачем она бежит, личность хватается за любую «подсказку» из внешнего мира, за любой «наркотик», который все время оборачивается смертью человеческого «Я», изнанкой свободы – зависимостью. Помогает пациентам лишаться ответственности и врач, который обещает «закодировать» пациента, или занимается новомодной «видеотерапией». В первом случае он как бы перекладывает на себя и свою «магическую» процедуру ответственность за произвольное (самостоятельное) поведение больного. Он совершает неприкрытую магическую операцию, обещая пациенту, что отныне его поведение будет определять некая «тайная», непонятная самому пациенту «сила кода», которая отныне будет контролировать его произвольное (самостоятельное) поведение. Сама «медицинская» процедура никакого значения не имеет. Р. Гарифуллин абсолютно точно описал ее в терминах «иллюзиона» – циркового фокуса. Однако и сам фокус имеет, несомненно, чрезвычайно древнее происхождение. «Кодировщик», фактически, совершает символическое (ритуальное) убийство пациента (его само-стоятельности), выполняя при этом роль жреца языческого культа. Здесь, быть может, лежит главный секрет всех «тайных» культов и сект. Все они, в том или ином виде, в момент посвящения внушают неофиту, что его поступками руководит кто-то другой: Бог, человек или «тайное общество».

Но убийство это или самоубийство? Ведь пациент сам приходит к «кодировщику», как, впрочем, и в «тайное общество». Он хочет быть «закодированным», и это обозначает только одно: он не хочет справляться с собой, задумываться о причинах и следствиях собственных поступков. Он бежит от ответственности. Он хочет… умереть. И врач, вполне цинично, продает ему эту возможность, символически повторяя действие торговца наркотиками. Еще более отчетливо все это видно на примере популярной сейчас «видеотерапии». Это, несомненно, то же самое «кодирование», только более сложного технологического уровня. Ритуал смерти-возрождения здесь существует на «современном» уровне: виртуальном или компьютерном. В этой «терапии» доведен до своего логического конца принцип «зомбирования» с помощью телевизионной рекламы, о котором мы уже много говорили. Только на телевидении использовать технику 25-го кадра запрещено, а в медицине, видимо, нет. Это же во имя «благого дела» психического здоровья. Советские пациенты хотели быть «закодированными» (старшее поколение к техническим сложностям не привыкло). «Современным» пациентам тот же товар («фокус») можно всучить лишь в более сложной, «технократической» упаковке. Они желают быть «запрограммированными». «Видеотерапия» становится «живой метафорой» принудительной эстетики. Ведают ли врачи, что пытаются выступать в роли альтернативного наркотика? К сожалению, я думаю, что большинство из них это понимает. Но что делать, врач «открытого общества» хочет быть почетным членом этого общества и, стало быть, призван за деньги удовлетворять желания других его членов. Если этики (нравственных законов) больше не существует для современности, то почему она должна существовать для врачей? Так мы своими «врачующими» руками делаем своих детей психическими инвалидами. На мой взгляд, культура в лице своей медицины и педагогики способна на это в гораздо большей степени, чем любой наркотик.

Ведь химическое вещество находится под юридическим и моральным запретом. Его прием вызывает, как мы говорили, хоть какие-то сомнения – «борьбу мотивов». Врач же говорит от имени общества, он использует авторитет магического понятия «наука». Его действия не вызывают сомнений: они формируют, воспитывают личность. В данном случае, личность, убежденную в том, что ее сознательным поведением можно управлять с помощью внешних «программ» или «кодов». Точно так же, как сам диагноз «неизлечимой психической болезни – наркомании», так и современные формы ее лечения мягко уговаривают пациента, убеждают его: «Ты не в состоянии справиться ни со своими желаниями, ни с самим собой». Человек, удачно «закодировавшийся от наркомании», испытывает желание «кодироваться» от курения… от любви… от расстройств на работе… от переедания… От всего этого ровно один шаг до похода к «колдуну», который разумеется тоже «кодирует», но не только «от», но и «на»: на деньги… на удачу в бизнесе… на любовь («привораживание»). В конечном итоге такая личность полностью теряет способность отличить собственные действия от бесчисленных «кодов» – наркотиков, действующих внутри человека, но вместо него.

Желая «кода», человек на самом деле хочет избавиться от ответственности. Он хочет умереть как сознательное существо, отвечающее за свои поступки. Получается, что кодирование – это вариант психоза, то есть вариант опьянения. Мы просто эксплуатируем то, что современный человек не в состоянии не только высказать, но и даже задуматься о том, чего же он хочет на самом деле. Быть может, в желании быть закодированным, как ни в каком другом, можно услышать главное человеческое желание, все то же желание любви. Человек, окончательно запутавшийся в мире, не имеющем ни смысла, ни системы мировоззренческих координат, хочет любви. Он хочет не только любить, но и быть любимым. Лишенный любви Бога, он помнит о любви матери и отца. О той родительской любви, которая в трудные минуты брала на себя ответственность за решение тех проблем, которые нам, детям, казались неразрешимыми. Ведь именно родители обещали нам вечную жизнь. И если они не смогли этого сделать, то мы надеемся, что это сделают врачи – люди, которые в современной культуре заменили священников – проводников к господу Богу – «психопомпов» Карла Юнга.Мы пользуемся тем, что тайные человеческие чаяния – корни желаний остаются невысказанными на языке современности.

Что же мы можем сделать со всем этим? Да то же самое, что человечество делало всегда: мы можем научить. Если современность пытается создать из наших детей принципиально зависимую – «экстернальную» личность, то это значит, что для того, чтобы сделать их независимыми, мы должны научить их чувствовать за мишурой и блеском современности их собственные, подлинные, а не искусственные желания. Ошо (Бхагаван Шри Раджнеш) на вопрос учеников о том, как бросить курить, отвечал: «Для того, чтобы бросить курить, не надо себе ничего запрещать, надо разрешить себе курить только тогда, когда ты уверен, что именно этого тебе хочется на самом деле». Отгадка этого высказывания-притчи заключается в том, что на самом деле курить не хочется никогда. Хочется отвлечься от работы и переключить свое внимание. Хочется переключить свое внимание с внешних ощущений на внутренние. Хочется сконцентрироваться перед работой. В конце концов, хочется просто занять руки. Но все это вовсе не обозначает, что хочется курить. Как только человек начинает исследовать собственное желание, дает себе время на то, чтобы задуматься, он оказывается в том самом целительном трансе, который позволяет ему соприкоснуться с собственной бесконечностью. А в ней – в человеческой подлинности нет места желанию искусственных «симулякров». Живое человеческое «Я» не может хотеть протеза. У того же Ошо в другой книге я нашел несколько иную форму того же самого совета: «Курите только тогда, когда вы можете получить от табака подлинное удовольствие». Обратите внимание, слова «хочется на самом деле» и «подлинное удовольствие» оказываются синонимами, потому что если ты задумаешься о том, получишь ли ты в данный момент времени подлинное удовольствие от затяжки сигаретой, то выяснится, что что-то всегда мешает: то обстановка не соответствует, то противный металлический привкус во рту усиливать не хочется. Подлинными удовольствиями смогут оказаться лишь подлинные желания. В философии дзен-буддизма притчи, подобные приведенным выше высказываниям Ошо, с ходом тысячелетий приобрели глубоко продуманную и отточенную форму коанов – обучающих парадоксальных загадок, неподвластных обычной логике современности. Мы можем обобщить сказанное Ошо, например, с помощью такого коана дзен: «Молодой монах спрашивает: “В чем секрет Просветления?” Учитель отвечает: “О, это очень просто: просто поешь, когда голоден, просто поспи, когда устал”».

В философии дзен каждый коан имеет множество, но не менее семи уровней смысла. Есть среди них и смысл, необходимый нам.

Умеем ли мы есть только тогда, когда испытываем голод?

Сразу после того, как мы положили в рот первый кусочек пищи, не проходит ли чувство голода и хотим ли мы есть дальше? Или мы хотим от пищи чего-нибудь другого?

Умеем ли мы спать, когда устали? Или мы спим впрок, чтобы не уставать? Или не устаем, но спим все равно? Может быть, мы вообще спим большую часть своей жизни, все время забывая о том, что сначала нужно устать?

Учитель дзен говорит о базовых биологических потребностях. Даже их мы удовлетворяем не будучи в состоянии ответить на вопрос, чего мы хотим в действительности. Научиться спать или есть лишь тогда, когда тебе этого хочется, а не тогда, когда тебя к этому принуждают друзья или обычаи: может быть, с помощью этой метафоры можно научиться ощущать суетность – «современность» большинства наших желаний? «Вожделение по душевной природе своей наиболее подобное любви, особенно своею готовностью страстно «принять» и беззаветно «предаться», на самом деле есть сила инстинктивная, слепая и неспособная верно отличить подлинное качество и совершенство предмета. Оно выражает только низшую, анимальную сторону человека; поэтому оно не дает целостного принятия и готовит человеку внутренний раскол и разочарование; а, вторгаясь в жизнь духа, оно искажает ее, ослепляет его видение и разливает всяческий соблазн,» – может быть, все, что написано выше, помещается, как в «коан», в эти слова русского философа Ивана Ильина?

Дело в том, что духовная традиция наших предков, все то, что сохранилось, несмотря на 70 лет атеизма в виде бессознательного психологического ощущения духовной или нравственной нормы – интуитивного понимания границ психологического здоровья личности - основывалась на умении человека обуздать собственные желания и постичь через их пелену самое главное и подлинное из них: желание любви к другому и стяжание через нее божественной любви (вечности) для себя. Я хочу проиллюстировать эту мысль достаточно неожиданным образом. Во время работы над этой лекцией в моем распоряжении оказались два перевода единственной книги великого китайского Учителя Лао-Цзы «Дао де Дзин» – «О пути истины и внутреннем достоинстве» (я пользуюсь современным переводом названия). Первый перевод сделан русским профессором университета в Киото Д. П. Конисси. Перевод выполнен автором в 1895 году под редакцией и с активным участием Льва Николаевича Толстого. Второй выполнен замечательным современным русским переводчиком и полиглотом И.Н.Носовым и закончен в 2002 году. В качестве терапевтического транса я предлагаю вам сравнить только один из стихов (№ 36) великой книги, прочитанный переводчиками с разницей ровно в один век:

1895 год:

«То, что сжимается – расширяется.
То, что ослабевает – усиливается.
То, что уничтожается – восстанавливается.
То, что лишается всего – имело все.
Все это называется то скрытым, то ясным.
Мягкое побеждает твердое, слабое – сильное.
Как рыба не может покинуть глубины, так страна не
может оставаться без орудия.
Сильное орудие правления не должно быть показываемо
народу».

2002 год:

«Обуздать желания,
- Непременно утвердишься в развитии.
Сделать желания кроткими,
- Непременно утвердишься в силе.
Отринуть желания,
- Непременно утвердишься в увлеченности.
Утратить желания,
- Непременно утвердишься с поддержкой,
И явящей «брезжущий свет».
Силу и упрямство превзойдут кроткость и отзывчивость.
«Рыбе» не ускользнуть «в пучину».
Страна исполнится возможностью,
Человеком не виданной».

Текст Лао-Цзы, вне всякого сомнения, является «коаном» – метафорой, содержащей в себе бесконечное количество смыслов. Переводчик выбирает для своего текста те смысловые соответствия, которые кажутся ему наиболее подходящими, звучащими наиболее своевременно. И, тем самым, он проявляет нам сущность… самого себя и своего времени – своей современности. Почему Д.П.Конисси и Лев Толстой не хотят видеть в тех же иероглифах слово «желание», которое становится главным для современного переводчика? На мой взгляд, это происходит потому, что для переводчиков XIX века обуздание собственных желаний во имя общественной пользы и любви являлось «общим местом», чем-то абсолютно очевидным. Можно, упрощая, сказать, что Лев Толстой писал только об этом и учил только этому. А от восточного Учителя людям XIX века хотелось тайны, нового откровения. Они не хотели видеть иероглиф так, как видит его Илья Носов, живущий в мире необузданных желаний.

Желание смерти-преображения, в которое, как в тупик, упираются все нарциссические, направленные на себя самого желания современного человека, было хорошо знакомо нашим дедам. Но они умели побеждать вожделение любовью. Пившие горькую и гулявшие напропалую купцы после сорока лет уходили в скиты и строили церкви. Церковь невозможно построить для себя. Она стоит во имя Бога и Другого. Для того, чтобы создать нашу культуру, православная традиция создала огромное здание учения о желаниях. Не пришла ли пора вспомнить о его существовании?